в ужасном несчастье, в непоправимой беде, – которая изначально все же не была преступлением, – их будущее, пусть печальное и незавидное, открывало бы перед ними простой и прямой путь. Но не в ее власти изменить ход событий и не ей выносить на свет проступок и позор отца. Все, что она может, это, наново обратившись к Богу в торжественный и тихий предрассветный час, клятвенно обещать, что отныне в своей собственной, самостоятельной, личной жизни она ни помыслом, ни делом не отойдет от веры и правды. А будущее и все невзгоды, которые оно сулит ей, она оставляет в руках Божьих – если (и здесь мы слышим голос Искусителя) Он удостоит своим вниманием ту, чья жизнь после той роковой ночи должна казаться порождением лжи. Ее мольба, возносимая с искренним смирением, звучала так: «Ложь есть ложь, ее не отменить, хоть согрешила я не ради себя. Может ли дочерняя преданность склониться перед правдой и справедливостью, если они требуют от меня раскрыть вину отца?»

Отца постигло суровое наказание. Он знал, отчего несчастна его дочь, чтó ослабляет и подрывает ее молодую силу, чтó привело ее на грань жизни и смерти. Знал, но не мог дать естественного выхода своей тревоге и печали, ибо вынужден был обдумывать каждое слово и каждый шаг. Ему мерещилось, будто окружающие с подозрением следят за ним, тогда как никто и в мыслях не держал ничего подобного. Такова власть общественного мнения: стоит жителям какой-то местности проникнуться некой идеей, разубедить их бывает намного труднее, чем кажется тому, кто просто не пытался. Да стань мистер Уилкинс посреди рыночной площади в Хэмли и объяви себя виновным в убийстве мистера Данстера – с описанием всех подробностей, – даже тогда все в голос воскликнули бы: «Бедняга, верно, тронулся умом, вот до чего довело его предательство человека, которому он безгранично доверял! Какое подлое коварство – бессовестно обобрать делового партнера и сбежать с награбленным в Америку!»

Множество мелких обстоятельств, на которых я не буду здесь останавливаться, говорили в пользу этой версии. И мистер Уилкинс, хорошо известный всей округе сперва как пригожий и способный юноша, потом как приятный и респектабельный мужчина, вызывал только уважительное сочувствие у всех жителей Хэмли, когда им случалось видеть, как он едет мимо, постаревший, одинокий и раньше времени махнувший на себя рукой… А все из-за непотребного поведения какого-то лондонского прощелыги, который в глазах общественного мнения провинциального городка был чужак, рвач и негодяй.

Слуги всегда любили мистера Уилкинса и с пониманием относились к его слабостям. Он был вспыльчив, но великодушен (я бы сказала – легкомысленно расточителен). И когда недобросовестный партнер обманул и обокрал его, они не видели ничего удивительного в том, что хозяин каждый вечер сидит дома и напивается. Не то чтобы его никто не звал – напротив, знакомые наперебой спешили выразить ему свое почтение и приглашали к себе. Пожалуй, после смерти Уилкинса-старшего он никогда не пользовался такой популярностью. Однако, по его собственным словам, ему претило появляться в свете, пока дочь так нездорова: в его настроении лучше побыть одному.

При этом, если бы кто-то вздумал проследить за его поведением в стенах дома, чтобы вывести из своих наблюдений некие выводы, он заметил бы, что мистер Уилкинс, несмотря на тревогу о дочери, отнюдь не стремится проводить с ней больше времени, скорее избегает ее с тех пор, как ее сознание и память восстановились. Она, со своей стороны, тоже не выказывала желания побыть с отцом и не посылала за ним. Общество друг друга стало обузой для обоих. Всему виной была злосчастная майская ночь, раскинувшая над летними месяцами траурную сень сожалений.

Глава восьмая

Но молодость все превозмогла. Элеонора, как я уже говорила, поправилась, хотя и побывала на пороге смерти. Настал день, когда она смогла покинуть свою спальню. По этому случаю мисс Монро хотела устроить праздник и перевести свою выздоравливающую подопечную в гостиную. Но Элеонора настояла на библиотеке – согласна была и на классную комнату, на что угодно! (мысленно восклицала она), – лишь бы не видеть из окон цветник, который все недели ее болезни незримо преследовал ее, ибо подспудно она знала, что он постоянно маячит за окнами, через которые к ней в постель заглядывает утреннее солнце – словно ангел-обвинитель, освещающий все сокрытое во мраке[13].

И когда Элеонора еще больше окрепла и какая-то сердобольная старая дева из окрестностей Хэмли прислала ей кресло на колесах, она наотрез отказалась сидеть позади дома, где был разбит цветник, – всегда только на лужайке перед домом, лицом к городу.

Однажды, приблизившись к входной двери, она едва сдержала крик при виде Диксона, который стоял возле ее инвалидного кресла, чтобы везти ее на прогулку вместо Флетчера – слуги, обычно исполнявшего эту обязанность. Элеонора собралась и ничем не выдала своих чувств, хотя впервые увидела Диксона с тех пор, как он, она и третий соучастник трудились ночь напролет до полного изнеможения.

Как он посуровел – и как сдал! Какое у него сердитое лицо! На ее памяти Диксон никогда еще не был так угрюм.

Когда они отошли подальше от окон, Элеонора велела ему остановиться и, превозмогая себя, дрожа от волнения, заговорила с ним:

– Ты скверно выглядишь, Диксон.

– Есть отчего! – отозвался он. – Сразу-то мы не особо задумывались, верно я говорю, мисс Нелли? Но теперь… Сдается мне, что эта смерть нас доконает. Я по себе чувствую, как постарел. Все пятьдесят лет моей жизни до той ночи были, считай, детской игрой. А тут еще хозяин… Я многое могу стерпеть, но это… Всякий раз проносится через конный двор – мимо меня – и хоть бы слово сказал!.. Так нет, молчит, будто я прокаженный, будто я хорь вонючий… Вот что для меня хуже всего, мисс Нелли, хуже всего! – И бедняга отер слезы тыльной стороной исхудавшей морщинистой руки.

Элеонора, словно заразившись от него, заплакала навзрыд, как маленькая, и протянула к нему свою тонкую белую руку. Он схватил ее и тотчас раскаялся за свои слова, расстроившие барышню.

– Не надо, не надо, – растерянно повторял он.

– Диксон! – наконец вымолвила она. – Ты не должен обижаться. Постарайся не обижаться! Я знаю, он избегает любого напоминания, он и меня избегает – боится остаться со мной наедине. Ах, Диксон, мой старый верный друг, из-за этого мне жизнь не мила: по-моему, он больше не любит меня.

Казалось, от рыданий у нее вот-вот разорвется сердце, и теперь настал черед Диксона выступить